Много глупостей. Можно пролистывать.Из всего университета самым гадким был третий курс. Вернее, каждая его среда. По средам у нас была физиология животных, сначала лекция, потом лабораторный практикум. Было и что-то еще, какие-то другие предметы, но их как будто и не было, отому что физиология занимала все пространство среды, от звонка будильника до звучно хлопающей за спиной двери четвертого корпуса, когда она наконец-то выпускала на свободу.
МГУшники-биофакеры ржут над такими как я. Или смотрят так свысока, снисходительно, мол, промахнулся профессией, не-специалист, не-ученый, недо... У них там, в коридорах с высокими потолками, в хорошо оборудованных лабораториях живут разные звери, и, наверное, ни у кого не трясутся руки, когда приходится браться за скальпель, за препаровальную иглу. Все они профессионалы, не то что я. Там в одной лабе, за хитрым столом с разными приборами кошка вывела котят. У них было гнездо, иногда котята вылезали и ходили по лабе, смешные, с разъезжающимися лапами. Мне вот интересно - их тоже? Ради науки. Или все таки обошлось.
Нам читали лекции в той же лабораторной комнате, где потом, на следующей паре будет практикум. Там гладкие, скользкие столы, и всегда пахнет физраствором и разбавленной этим физраствором кровью. Или это только казалось, даже скорее всего, но один раз поймав это кажущееся, оттолкнуть уже не получалось.
Каждое утро среды я поднимался с мрачной решимостью маньяка, который уже знает, что жертва никуда от него не денется. Конечно, куда ей деться, перебирая своими короткими лапками по кафельному полу, она даже из кабинета не выползет..
Глупо.
Многие считают, что если ты биолог, если ты однажды выбрал эту профессию, то все ее аспекты должны быть тебе приятны. Нет же на свете, например, парикмахера, брезгливо боящегося волос, математика, ненавидящего формулы.. А вот глухие композиторы, между прочим, есть.. И никак не возможно объяснить, сколько ни пытайся, что бытие биологом никак не обязывает меня с наслаждением запускать тарантулов гулять у себя по спине, получать извращенное удовольствие от шипения мадагаскарского таракана, зажатого в ладони, или скажем, с восторгом сносить головы мышам.
Мышей мы не резали. Мы резали лягушек. Каждую среду. По расписнию.
А теперь слайды.
Моя мама, когда я был мелкий дошкольник, страшно любила собирать грибы. Мы ходили в лес в выходные, когда родители презжали на дачу. Мама, папа, деда, знавший лес, как свои пять пальцев, в резиновых сапогах, в ветровках, довольные углублялись утром раненько в сырой полумрак под деревьями, где прятались эти самые приводившие всех в восторг грибы. Меня, конечно, брали с собой. Я терпеть не мог собирать грибы. И сейчас ненавижу. А уж тогда... Резиновые сапоги мне терли, хлябая на нога, рубашка, застегнутая на все пуговицы давила на горло, было жарко и муторно. Я плелся сзади и безмолвно страдал. Тогда мама находила в траве лягушонка. Их множество прыгало там среди кислицы и копытня. Находила, подставляла ладонь, лягушонок запрыгивал, и мама отдавала его мне. Некоторое время я нес его в кулаке, прохладного и шебуршащегося, совершенно живого и хорошенького, потом относил подальше от тропки, спускал на землю и смотрел, как он смешно прыгает перебирая тонкими лапами. Из всех дачных детей я был один, кто брал в руки "такую гадость" со счасливой улыбкой.
Видимо, любовь к лягушкам у меня с детства.
Там, на даче, был пруд. а вокруг - куча вытоптанных тропинок. Это был какой-то пожарный пруд что ли, выкопанный прямо посреди поля, где никогда ничего не сеяли, а просто ходили. В этом пруду выводились лягуки. Множество. Сначала они квакали по вечерам оглушительным многоголосьем, потом пруд заполнялся ржачными головастиками, а потом у них отрастали хвосты и ноги, и они спешили выбраться на берег. И умирали десятками, раздавленные, растоптанные. Ведь свежий лягушонок, с еще не отвалившимся хвостом, он очень маленький и совсем незаметный. Я тогда не имел ни малейшего представления о естесственном отборе и бесцеремонно вмешивался в эволюционные механизмы. Я спасал их, нося через тропки горстями, ссаживая в безопасной траве у опушки.
Над раздавленной лягушкой я рыдал в три ручья. И шел дождь. И мне было совершенно очевидно, что он идет, потому что кто-то раздавил лягушку.
Я дружил с жабой, которая всегда приходила к крыльцу вечером.
Это давно, это сильно в детстве.
А тут я уже не ребенок, мне дают в руки ножницы, обычнае такие хирургические ножницы и говорят, мол, убивай.
И столы пахнут физраствором и разбавленной кровью. И еще имеются такие планшетки, на которых полагается готовить препарат, пробковые планшетки с бурыми пятнами. Лягушки помещались на столе в прозрачном аквариуме, нам предлагалось выбрать лягушку самим, по одной - на пару. Выбирали, как правило, самцов, потому что они мельче и легче помещаются в ладони. В кулаке, конечно, не зажмешь, это не лягушонок, но от этого было ничуть, ну вот ничуть не легче. И мило улыбающаяся тетенька, и это мягкое "надо", как глупому, как ребенку, не желающему есть кашу, и совершенно непоколебимая уверенность преподавателя, что ты непременно должен - сам.
Это потом я научился делать все быстро. И брал еще и чужих, у тех кто никак не мог, у кого тряслись руки, и убивал, пока не видит тетенька с мягкой улыбкой, которая считает, что каждый должен сам. Лягушки косились своими глазами и все понимали. Они знали, и пусть все биофакеры мира оборжут меня, но они знали, зчем у меня в руке эта чертом драная игла. Два движения. Очень просто.
И каждую среду "доброе утро" с ощущением - убийца. Профессиональный палач. Казалось бы, это всего навсего лягушки. Какие-то там лягушки. Наверное. Для тех, кто никогда не чувствовал, как лягушонок шебуршится в кулаке, прохладный и маленький. Людей меньше жаль. Потому что люди - они могут. Ответить, обругать, ударить. А эти - нет.
Не профессионал. Вот так.